Николай Лейкин - Наши за границей [Юмористическое описание поездки супругов Николая Ивановича и Глафиры Семеновны Ивановых в Париж и обратно]
— Voyons, се sont les russes!
Французский городовой в синей пелерине, кепи, с закрученными усами и с бородкой клином махнул по направлению к стоящим в шеренгу извозчикам. От шеренги отделилась карета с сидящим на козлах краснорожим, гладко бритым, жирным извозчиком в белой лакированной шляпе-цилиндре и подъехала к супругам. Багаж уложен на крышу кареты, блузнику вручена целая стопа французских пятаков, как называл Николай Иванович медные десятисантимные монеты, и супруги сели в карету, заслонившись подушками.
Извозчик обернулся и спросил, куда ехать.
— Хотель какой-нибудь. Дан хотель… — сказала Глафира Семеновна.
— Quel hôtel, madame?
— Ах ты, боже мой! Да я не знаю — кель. Же не се па. Николай Иваныч, кель?
— Да почем же я-то знаю!
— Все равно, коше. Се тегаль, кель. Ен хотель, нам нужно шамбр… и де ли…
— Je comprends, madame. Mais quel quartier désirezvous?
— Глаша! Что он говорит?
— Решительно не понимаю. Ен шамбр дан хотель. Ну вояжер, ну де Рюсси…
Стоящий тут же городовой сказал что-то извозчику. Тот покачал головой и поехал легкой трусцой, помахивая бичом не на лошадь, а на подскакивающих к окнам кареты мальчишек, блузников с какими-то объявлениями, с букетами цветов. Минут через десять он остановился около подъезда и крикнул:
— Voyons!..
Выскочил лакей в черной куртке и переднике чуть не до земли.
— Une chambre pour les voyageurs! — прокричал извозчик лакею. Тот отрицательно покачал головой и отвечал, что все занято.
— Ен шамбр авек де ли… — сказала Глафира Семеновна лакею.
— Non, madame… — развел тот руками.
Извозчик потащился дальше. Во второй гостинице тот же ответ, в третьей то же самое, в четвертой даже и не разговаривали. Выглянувший на подъезд портье прямо махнул рукой, увидав подъехавшую с багажом на крыше карету. Супруги уже странствовали более получаса.
— Нигде нет комнаты! Что нам делать? — спросил жену Николай Иванович.
— Нужно искать. Нельзя же нам жить в карете.
Извозчик обернулся на козлах, заглянул в переднее стекло кареты и что-то бормотал.
— Алле, алле… — махала ему Глафира Семеновна. — Ен шамбр… Ну не пувон сан шамбр… Надо шерше анкор хотель.
В пятой гостинице опять то же самое. Портье выглянул и молча махнул рукой.
— Что за незадача! — воскликнул Николай Иванович. — Глаша! Ведь просто хоть караул кричи. Ну, Париж! Попробую-ка я на чай дать, авось и комната найдется. Мусье! Мусье! — махнул он торчащей в стекле двери фигуре портье и показал полуфранковую монету.
Тот отворил дверь.
— Вот на чай… Прене… — протянул Николай Иванович портье монету.
— Се пур буер… — поправила мужа Глафира Семеновна. — Прене и доне ну зен шамбр.
— Nous n’avons point, madame… — отвечал портье, но деньги все-таки взял.
— Же компран, же компран. А где есть шамбр? У шерше?
Портье стал говорить что-то извозчику и показывал руками. Снова поехали.
— Великое дело — давание на чай! — воскликнул Николай Иванович. — Оно развязывает языки… И помяни мое слово, сейчас комната найдется.
Извозчик сделал несколько поворотов из одной улицы в другую, въехали в какой-то мрачный переулок с грязненькими лавочками в громадных серых шестиэтажных домах, упирающихся крышами в небо, и остановились около неказистого подъезда. Извозчик слез с козел, направился в подъезд и вышел оттуда с худенькой старушкой в белом чепце.
— Ен шамбр авек де ли… — обратилась к ней Глафира Семеновна.
— Ah, oui, madame… Ayez la bonté de voir seule ment[9], — отвечала старушка и отворила дверцу кареты.
— Есть комната! — воскликнул Николай Иванович. — Ну, что я говорил!
Супруги вышли из кареты и направились в подъезд.
Восемь франков — это сколько?
В подъезде на площадке висели карты с расклеенными афишами цирка, театров, Petit Journal. Пахло чем-то жареным. Налево от площадки была видна маленькая комната. Там за конторкой стоял старик в сером потертом пиджаке, с серой щетиной на голове, в серебряных круглых очках и в вышитых гарусом туфлях. Старушка в белом чепце предложила супругам подняться по деревянной узкой, чуть не винтовой лестнице.
— Кель этаж? — спросила ее Глафира Семеновна.
— Troisième, madame, — отвечала старушка и бойко пошла вперед.
— В третьем этаже? — переспросил Николай Иванович жену.
— В третьем. Что ж, это не очень высоко.
— Раз этаж, два этаж, три этаж, четыре этаж, — считал Николай Иванович и воскликнул: — Позвольте, мадам! Да уж это в четвертом. Зачем же говорить, что в третьем! Глаша, скажи ей… Куда же она ведет?
— By заве ди — труазьем… — начала Глафира Семеновна, еле переводя дух. — А ведь это…
— Oui, oui, madame, le troisième… Encore un peu plus haut.
— Еще выше? Фу-ты, пропасть! Да она нас на каланчу ведет. Ведь это уж пятый!.. Глаша…
— Сянк, мадам, сянк… — старалась пояснить старушке Глафира Семеновна.
— Mais nоn, madame, c’est le troisième… — стояла на своем старуха и ввела в коридор.
— Фу, черт! Да неужто мы этажей считать не умеем?! Пятый… Скажи ей, Глаша, что пятый.
— Да ведь что ж говорить-то? Уверяет, что третий.
Старушка распахнула дверь из коридора в комнату и сказала:
— Voila, monsieur…
Николай Иванович заглянул и воскликнул:
— Да ведь это клетушка! Тут и одному-то не поместиться. И наконец, всего одна кровать! Нам нужно две кровати.
— Де ли… де… — пояснила старушке Глафира Семеновна.
— Oui, madame… Je vous mettrai…
— Говорит, что поставит вторую кровать.
Супруги обозревали комнату. Старая, старинного фасона, красного дерева кровать под драпировкой, какой-то диванчик, три стула, круглый стол и шкаф с зеркалом — вот и все убранство комнаты. Два больших окна были наполовину загорожены чугунной решеткой, и в них виднелись на противоположной стороне узенькой улицы другие такие же окна, на решетке одного из которых висело для просушки детское одеяло, а у другого окна стояла растрепанная женщина и отряхала, ударяя о перила решетки, подол какого-то платья, держа корсаж платья у себя на плече.
— Ну, Париж… — сказал Николай Иванович. — Не стоило в Париж ехать, чтобы в таком хлеву помещаться.
— А все-таки нужно взять эту комнату, потому надо же где-нибудь поместиться. Не ездить же нам по городу до ночи. И так уж часа два мотались, бог знает сколько гостиниц объездили, — отвечала Глафира Семеновна и, обратясь к старухе, спросила о цене: — Э ле при? Комбьян?
— Dix francs, madame… — спокойно отвечала старуха.
— Что такое? Десять франков! — воскликнул Николай Иванович. — Да ведь это разбой! Десять четвертаков по сорока копеек — четыре рубля… Совсем разбой!
Хотя восклицание было сделано по-русски, но старуха француженка поняла его, потому что пожала плечами, развела руками и произнесла в ответ:
— C’est l’exposition, monsieur.
— Она говорит, что из-за выставки так дорого, — пояснила Глафира Семеновна.
— Все равно разбой… Ведь такие каморки на такой каланче у нас в Петербурге по полтине в сутки ходят и уж много-много, что по семьдесят пять копеек. А то четыре рубля. Да я дам четыре рубля, дам и пять, но и ты дай мне настоящую комнату.
— Се шер, мадам, — попробовала сказать Глафира Семеновна, но старуха опять развела руками и опять упомянула про выставку.
— Лучше нет? — спрашивал Николай Иванович. — Глаша! Спроси.
— By заве бон шамбр? Ну волон бон шамбр.
— A présent non, madame, — покачала головой старуха.
— Что тут делать? — взглянул Николай Иванович на жену.
— Надо брать. Не мотаться же нам еще полдня по Парижу.
— Да ведь вышина-то какая! Это на манер думской каланчи.
— Потом поищем что-нибудь получше, а теперь нужно же где-нибудь приютиться.
— Анафемы! Грабители! Русским «ура» кричат и с них же семь шкур дерут!
— Да ведь за это-то и кричат, что семь шкур дерут.
— Eh bien, madame? — вопросительно взглянула на супругов старуха.
— Вуй… Ну препон… Делать нечего… Нотр багаж.
Глафира Семеновна стала снимать с себя ватерпруф. Старуха позвонила, чтобы послать за багажом. Николай Иванович пошел вниз рассчитываться с извозчиком. По дороге он сосчитал число ступеней на лестнице. Оказалось восемьдесят три.
— Восемьдесят три ступени, десять поворотов на лестнице, пять площадок, — и это они называют «в третьем этаже»! — горячился он. — Черти. Право, черти… Комбьян? — обратился он к извозчику, вынимая из кармана на ладонь горсть серебра.
— Huit francs, monsieur… — произнес тот.
— Как вит франк? То есть восемь франков? Да ты, почтенный, никак белены объелся. Восемь четвертаков по сорок копеек — ведь это три двадцать! — восклицал Николай Иванович. — Мосье, — обратился он к старику, стоявшему при их приезде за конторкой и теперь вышедшему на подъезд. — Вит франк хочет… Ведь у вас такса… Не может же быть, чтобы это было по таксе…
